Вы будете злиться, но будущее — за гуманитариями. Рассказываем, как так вышло

Как природа делает нас поэтами, зачем миллиардеры советуют изучать гуманитарные науки и как нам конкурировать с искусственным интеллектом?

В разгар развития науки и технологий, когда статьями по астрофизике интересуется даже Cosmopolitan, говорить о том, что будущее за гуманитариями — сумасшествие. Эту еретическую мысль не позволяют себе даже сами гуманитарии. Философ и культуролог Михаил Эпштейн в книге о кризисе гуманистики и выходе из него опрашивает своих коллег о перспективах «мягких наук в жестком мире». Те печально ему отвечают: «Вы что, действительно верите, что у них есть будущее?». Эпштейн верит. Мы — большие скептики, чем Эпштейн, но гуманитарное знание, брошенное, как пустую бутылку после попойки, все равно определяем как главный тренд будущего. И на это есть ряд причин.

Не вершина эволюции

До хайпа на машинное обучение и искусственный интеллект, как homo sapiens мы сопоставляли себя, прежде всего, с животным царством. Сначала титуловали наш вид как венец эволюции и пребывали в блаженном покое. С конца прошлого века, после бума нейронаук и генетики, свою царственную уверенность нам пришлось поумерить.

Генетика поведала нам, что эволюция — это не прямая линия, оканчивающаяся гордой фигурой нагого мужика, а круг, и мы — лишь один из ее многочисленных продуктов, равноположный остальным. Зоологи порадовали более конкретными данными, такими как: муравьи совершают акты самоубийств-жертвоприношений, разбираются в садоводстве и здорово ориентируются в социальных системах (например, в рабовладении), дельфины тыкаются носом в иглокожих ради кайфа, обезьяны Бонобо практикуют акушерство, а слоны не только эмпаты, но вероятно знают, что такое смерть и далее, далее. Иными словами, значительная часть наших когнитивных функций и цивилизационных достижений оказались не такими уж элитарными.

Как выяснилось, в сухом остатке мы имеем только два уникальных изначальных преимущества иметь мозг человека, а не мышки-полевки или примата. Первое — это умение запоминать большое количество последовательной информации (благодаря этой фиче мы так здорово прогнозируем, планируем и развиваем речь по мере взросления).

Значительная часть наших когнитивных функций и цивилизационных достижений оказались не такими уж элитарными.

Как нетрудно догадаться, сейчас homo sapiens проигрывают нейросетям и компьютерам, давно превзошедших нас в скоростях и вычислительных мощностях. Оперируя колоссальными объемами информации, компьютерные программы выигрывают чемпионов мира в шахматы, уделывают игроков в Jeopardy! (аналог «Своей игры») и свободно проходят тест Тьюринга (в 2014 году бот впервые убедил 30% судей, что он — тринадцатилетний шкет из Одессы).

Вторая наша гордость — язык. В этой области компьютер пока нам не конкурент — Джон Серл давно всем разъяснил, что разница между воспроизводством законов и пониманием воспроизводимого принципиальна. С животным царством ситуация несколько иная — в нем имеется свой язык, но звукоподражание птиц, рычание собак или химические реакции между инфузориями туфельками против нашего великого и могучего — это тоже детская игра в бухгалтерию против суперкомпьютера Summit. Устойчивость референтных систем, то есть привязка звуков к определенным значениям, задает нашим братьям меньшим коммуникационный потолок. Язык животных — лишь аналог нашей системы реакций: смеха, вскриков, мимики и т.д.

Но и здесь есть нюансы. Легендарные «говорящие» обезьяны неплохо ориентируются в семантике, социальных ролях, адекватно употребляют местоимения, обучают языку друг друга и прикрепляют значения к определенным объектам вне их непосредственного присутствия. То есть все делают то, чем так гордимся мы, вплоть до метафорического переноса — человекоподобные обезьяны на удивление человекоподобно сквернословят, а это и есть метафоризация речи. Действительно ли они могут говорить в том смысле, в каком говорим мы, или их лингвистическая прокачка — лишь вопрос виртуозной дрессировки? Ученые до сих пор спорят, но факт обучения налицо.

Подробнее о том, как животные научились говорить — от слона до косатки

Если обезьян натаскивал человек, уже сформировавшийся говорун, то многие другие виды не промах от природы. К примеру, у птиц есть диалекты (воронам из России и Канады придется общаться на пиджине) и аудио-идентификация (издаваемый звук обозначает конкретную птицу, как имя или кличка).

Перечисляя и анализируя все, что умеют прочие виды, то мы усвоим две важные вещи: во-первых, о соседнем царстве мы все еще знаем чертовски мало, во-вторых, формально язык животных отличается от человеческого только одним — в нем нет рекурсии. То есть никому из наших меньших собратьев не удастся подумать или понять фразу вроде «читатели удивились, что автор не упоминает, что животные как-то связаны с гуманитариями» (терпение!).

Наш язык просто иначе устроен — иерархически, и в отличие от всех других, отвечает не только за переброс сигналов от индивида к индивиду. Для нас он в принципе ценен не прямыми коммуникативными свойствами, ибо, как не первое десятилетие твердят философы, а теперь и нейролингвисты, язык — это крайне неудобная, субъективная, бессистемная, зависящая от контекста и почти непригодная форма для общения.

Язык только множит путаницу, если не является ее причиной

Это просто не наш козырь, тут нас обходит большая часть животных и насекомых, так как они способны к межвидовой коммуникации. Скажем, собаки нас понимают. Мы их — нет. Муравьи используют и аудиовизуальный, и тактильный, и химический виды общения, мы — опять же — нет. Да что там, нас превосходит даже инфузория туфелька — у нее, умеющей узнавать сородича, «тосковать» без избранного партнера и общаться химическим путем, нет проблем с пониманием. У нас — есть, и язык только множит путаницу, если не является ее причиной.

Наши преимущества как вида действительно начинаются с языка, но там, где он не используется для непосредственного общения, а отвечает за мышление. И хотя мы думаем скорее образами, чем словами (психолингвист Стивен Пинкер называет это «мыслекодом»), язык все же руководит нашим познавательным процессом и серьезно его обуславливает.

Видовая цель

В этом смысле козырная карта homo sapiens — это (да простят следующее парадоксальное заявление технари) поэзия. Татьяна Черниговская, пожалуй, самый известный современный российский нейроученый, говорит об этом так: «если то, что отделяет нас остального животного царства, — это речь, то поэзия — это высшая форма речи. <...> Это колоссальный ускоритель сознания и для пишущего и для читающего. Вы обнаруживаете связи и зависимости, о существовании которых и не подозревали. Это уникальный инструмент познания». Или, как писал гениальный Бродский, «поэзия — это не развлечение и даже не форма искусства, но, скорее, наша видовая цель».

Как чертовски строгая языковая форма поэзия требует добычи концентрированного смысла в максимально ограниченных условиях. Чтобы запихнуть рассуждение о смысле жизни в две строфы с кольцевой рифмой, нашему мозгу приходится попотеть и задействовать сразу все типы мышления: алгоритмическое (работа с уже установленными правилами для решения типовых задач), дискурсивное (жонглирование взаимосвязанными умозаключениями), эвристическое (направлено на решение нестандартных задач) и творческое (интуитивное мышление, порождающее принципиально новые открытия). Сверх того, поэзия толкает нас на образно-символический уровень, туда, где визуализируется работа нашего мышления, втиснутого между свободным «мыслекодом» и тяжеловесным языком.

Чтобы запихнуть рассуждение о смысле жизни в две строфы с кольцевой рифмой, нашему мозгу приходится попотеть и задействовать сразу все типы мышления

Неудивительно, что выдающиеся философы и гениальные мыслители так часто прибегают к чисто поэтическим средствам. Платон, самый цитируемый автор всех времен и народов, свое центральное учение об «идеях» излагает через притчу о пещере и тенях. Ницше, смыслообразующий философ для XX века, говорит на принципиально ненаучном, поэтическом языке. Витгенштейн, революционер и первопроходец философии языка, пишет свой знаменитый «Трактат» как афористический сборник прозрений-откровений, а гениальные ученые калибра Эйнштейна, Теслы и Паскаля постоянно твердят об образно-символическом подходе к науке и философии.

Через поэзию или без нее, но умение мыслить синкретически, рефлексивно и вне-формально и есть наша главная фишка, а также наше основное конкурентное преимущество в будущем, где нам придется иметь дело с самообучающимися системами и искусственным интеллектом. Подобный тип мышления — глубокий, многослойный и непредсказуемый — вырабатывается и оттачивается именно на поле гуманитарного знания.

То, что зовется техническим складом ума, ИИ успешно имитирует уже сегодня. По прогнозам предпринимателя и миллиардера Марка Кьюбана, в ближайшие 10 лет спрос на профессии вроде программистов и инженеров будет стремительно падать, а на специалистов в гуманитарных науках — расти. Востребованными, по его мнению, станут философы и филологи, то есть люди, профессионально обученные рефлексии и критическому мышлению, которые смогли бы осмыслить данные, получаемые через алгоритмы. В своих прогнозах Кьюбан не одинок — светлое будущее гуманитарному знанию (как и эмоциональному интеллекту) пророчествуют Билл Гейтс и Клаус Шваб, президент Всемирного экономического форума.

Подобный тип мышления — глубокий, многослойный и непредсказуемый — вырабатывается и оттачивается именно на поле гуманитарного знания

Осмысление и критическая оценка того, что мы имеем уже сегодня не поддается строго научному мышлению, которое от А до Я подчиняется аристотелевской логике. Квантовая физика, которая заявляет, что один и тот же объект запросто находится в нескольких местах сразу, нейробиология, экспериментально доказывающая, что наш мозг принимает решения на 10 секунд раньше, чем мы их осознаем, что следствие не всегда следует за причиной, а человеческая свобода воли не всегда четко артикулирована — все это не про классическую логику, и требует других механизмов осмысления.

Головной мозг человека эволюционно не настроен на восприятие квантовых искажений и им подобного, ему сложно даже вообразить физическую реальность в таком формате (об этом можно почитать больше у эволюциониста-легенды Ричарда Докинза). Мир абстрактных понятий, образов и концепций, как и математика, может это сделать, но в отличие от математики, он поможет нам кое-что отрефлексировать, чтобы затем создавать принципиально новые идеи и выносить осмысленные суждения.

Пока эта сторона мира подвластна только человеку, хотя прозрения и идеи начинают входить и в компетенцию искусственного интеллекта. Программы обыгрывают нас в игры, где требуется скорее интуитивный, чем аналитический подход (например, в го). Суперкомпьютер Watson с помощью генетического программирования занимается чистым изобретательством (например, создает рецепты блюд на основе человеческих предпочтений). Райан Эбборт, профессор права из Университета Суррея даже всерьез говорит о признании прав искусственного интеллекта на патент. Тем временем Google с проектом Magenta учит ИИ сочинять музыку, писать картины и делать видео, а кое-кто уже притаскивает фильмы, снятые искусственным интеллектом, на фестивали.

Все это тоже потребует (и требует) осмысления и укладывания в рефлексивную картину мира той реальности, где субъект и объект оказываются одним и тем же, где технологии вскоре достигнут точки конечного ускорения так же, как сегодня математика достигает своих пределов.

Гуманитарное знание со всеми его приблудами и есть наша точка сборки, которая позволит нам не приучаться к постоянному свисту фляги и шуму съезжающей крыши, грамотно рефлексировать себя как единицу Вселенной и предлагать ей свои — свойственные только человеку — знания и идеи. И это «предложение Вселенной себя» — уже не из области гипербол, метафор или научной фантастики. Это — из нашего настоящего, где на глазах повышается вероятность того, что искусственный интеллект обретет сознание — и вероятно принципиально отличное от нашего. Где упорные астронавты сканируют ледяной простор космоса и облапывают все новые и новые экзопланеты. Где наше собственное сознание становится все большей и большей тайной. Это — непосредственно из нашего будущего, такого ужасающе близкого.